Жени фон Вестфален — Карлу Марксу #

В Берлин

Нидербронн, 24 июня 1838 г.

[# 645] О том, что она осталась позади, эта юдоль скорби, старое церковное гнездо¹ с его человечеством в миниатюре, скажет тебе название местности вверху настоящего письма². А дальше оно должно рассказать тебе о нашей поездке в Вогезы, о моей внешней и внутренней жизни в маленьком приветливом ку­рортном местечке. Но сначала ты должен замереть и прислу­шаться, дорогой моему сердцу возлюбленный, прислушаться к милым приветам любви, которые оно несет тебе, к сладким, нежным словам любви, которые оно нашептывает тебе. — Дорогой Карл, если бы ты сейчас мог быть со мной, если бы я могла покоиться на твоей груди, смотреть вместе с тобой [# 646] на веселую, приветливую долину, на прелестные луга, на горы с их поросшими лесом вершинами! Но, ах! Ты так далеко, так недосягаемо далеко. Напрасно ищет тебя мой взор, на­прасно я простираю к тебе руки, напрасно призываю тебя всеми сладкими словами нежнейшей любви. Взамен я должна покрывать горячими поцелуями немых свидетелей твоей любви, прижимать их к сердцу вместо тебя, орошать их своими слезами. Карл, присылай мне чаще этих вестников любви, пиши мне чаще. Я нуждаюсь в этом, нуждаюсь больше, чем я это в со­стоянии выразить. Это единственное, что я имею, что может ободрить тоскующую душу, единственное, что метает мне всецело предаться горю, отчаянию. Я все еще не могу прийти в себя, все еще не в силах спокойно и стойко выносить мысль о невосполнимой утрате. Все видится мне таким печальным, таким зловещим, все будущее представляется мне таким мрач­ным; ничто не улыбается мне в будущем, не радует меня впе­реди. Даже светлое прошлое рождает лишь горестные воспо­минания, и, увы, каждый час безрадостного настоящего снова и снова заставляет проводить грустное сравнение между нашим былым богатством и теперешней нищетой. Каждый день, каж­дое мгновение напоминают мне, что отныне все стало иным, чем оно было некогда, что прошлое никогда не вернется, что нет уже с нами чудесного человека³, благословившего нашу любовь, что ему уже не суждено посылать благотворные, живительные лучи во тьму настоящего, что он навеки отнят у нас, навеки ушел.

Нынешний день особенно ярко воскрешает передо мной его дорогой, чудесный образ. Сегодня ровно год с тех пор, как мы вместе были в Кюренце⁴. Мы были совершенно одни и два или три часа говорили о важнейших явлениях жизни, о благороднейших, священных интересах, о вере и любви. Он говорил чудесные драгоценные слова, запечатлевшиеся золотой заповедью в моем сердце. Он говорил со мной с такой любовью, сердечностью, с таким проникновением, на которые способны лишь столь богатые натуры. Мое сердце преданно отозвалось на эту любовь и сохранит ее вечно! — Бывает любовь, простирающаяся за пределы нашего бытия, любовь бесконечная, и она принадлежит ему. В тот день он был на­строен очень печально и серьезно; он много говорил о внушаю­щем опасения состоянии Эдуардхена⁵, уже тогда совершенно ясно предвидя печальные последствия этого, а также жаловался [# 647] на собственную свою физическую слабость. В тот день он очень сильно кашлял и был очень измучен.

Я собрала для него пучок земляники и давала ему лучшие ягоды. Ты бы видел, как он радовался, как он благодарил меня, улыбался мне. Никогда не забыть мне этой небесной улыбки! — Позже он стал бодрее, даже шутил и поддразнивал меня, все время называя госпожой президентшей. Дело в том, что жена президента Риве была тогда так больна, что каждый день ожидали ее смерти, а твой папа уверял, что я могла бы занять ее место, что мне следовало бы выбрать президента в ка­честве временного мужа, так как с тобой это дело долгое, и фигу­рировать пока что в роли госпожи президентши. Эта фантазия очень, очень долго забавляла его, и как только я взглядывала на него, он спрашивал лукаво: «Как поживает моя милости­вейшая госпожа начальница?» Так каждый день, каждое мгновение напоминают мне об этом превосходном человеке, снова и снова пробуждая острую тоску по дорогом ушедшем и по прекрасным дням его пребывания среди нас. И все же я не хотела бы, чтобы он вернулся в этот мир скорби, нет, я благословляю его участь и завидую ей, — я радуюсь бла­женному покою, который он вкушает в объятиях своего бога, радуюсь, что он отмучился, отстрадал, что он обрел в нездеш­нем мире богатую награду за свою прекрасную жизнь!

Прости мне, Карл, эти вспышки горя, прости, что я так долго останавливалась на воспоминаниях о незабвенном, священном предмете твоей печали и печали всех нас, что этим я вновь пробуждаю едва притупившуюся боль и не умею удер­жаться от сетований. Прости, что моему письму к тебе недо­стает бодрости, но я еще не в силах совладать со своим на­строением, еще не могу вполне преодолеть свои страдания. Да и как могли бы мы лучше и достойнее почтить его память, если не постоянными мыслями о нем, вечно свежими воспоми­наниями о его чистой жизни, его высоких добродетелях, его небесной любви. И в этом заключено для нас величайшее утешение, наивысшее успокоение.

Я шлю тебе в этом письме несколько волосков с головы дорогого человека. Это последнее, что осталось от его земной оболочки, — горе и заботы посеребрили их. Я покрыла их поцелуями, оросила слезами.

Пусть они послужат тебе талисманом в этой жизни, постоянно напоминают тебе о добродетелях твоего…

Впервые опубликовано в Marx—Engels Gesamtausgabe, Dritte Abteilung, Bd. 1, 1975

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

Примечания #