Йоэль Якоби #

[# 41] Акробатическая труппа Гёрреса приобрела в лице Йоэля Якоби ценного сотрудника. Прежде партию паяца исполнял сам г-н Гвидо Гёррес, но его шутки не пользовались большим успехом у публики; напротив, новый член труппы недавно еще раз доказал поразительнейшим образом в своей «Борьбе и победе»¹, что у него призвание к этой роли. Человек столь разносторонний, которому равно к лицу красный колпак и пурпурная мантия Давида, фрак кандидата, жаждущего должности, и власяница новообращенного, который с удовольствием берет на себя труд ходячей рекламы, нося на груди номер «Berliner politisches Wochenblatt», а на спине каталог издательской фирмы Манц в Регенсбурге, — такой человек легко справляется с любой ролью. И вот ныне он впервые выступает в новой роли, нисколько не смущаясь, и, «вещая о спасении и мире, о борьбе и победе»², косится одним глазом на орден Красного Орла, а другим на митру епископа.

«Чем прикажете повеселить вас?» — спрашивает он публику. — «Какой год издания вам угоден: 1832 или же 1834, 1836 или 1839? Кого мне вам продекламировать: Марата или Ярке, Давида или Гёрреса, или Гегеля?» Но он великодушен и дает нам рагу из всех реминисценций, которые ему удалось выловить в пустыне своей головы, и, действительно, он преподносит нам нечто увеселительное.

Положительно недоумеваешь, с какой стороны подойти к этой бессмыслице. Мне незачем останавливаться на вероломстве [# 42]образа мыслей, на хаотическом смешении понятий, характеризующих также и эту книжку автора; ведь перед нами полупомешанный, в голове которого собственные, уродливые зародыши мыслей справляют безудержную оргию с понятиями, заимствованными у других! Какое же представление имеет наш поэт, например, о своем прошлом, если он называет себя «тихим человеком»? Тот, кто в течение восьми лет беспрестанно кричит, беснуется и распинается за революцию, против революции, за Пруссию, за папу, он — тихий человек? Он, чьи жалобы всегда были одновременно и обвинениями³ против других, — этот прирожденный доносчик, который всегда брал людей под подозрение целыми массами, — его ли относить к разряду тихих граждан страны?

Словесная путаница Франца Карла Йоэля Якоби вполне соответствует путанице его мыслей. Я бы никогда не мог поверить, что немецкий язык способен так буквально передавать самые путаные представления. Слова, никогда ранее рядом не стоявшие, сваливаются здесь в одну кучу, взаимно исключающие понятия связываются воедино каким-нибудь всемогущим глаголом; самые благонравные, самые невинные выражения внезапно оказываются среди реминисценций из революционных лет Йоэля, среди подозрительных фраз Менделя, Лео и Гёрреса, среди ложно понятых мыслей Гегеля; над всем этим поэт размахивает своим бичом, и дикая стая неистово несется вперед, ломая все на своем пути, спотыкаясь и падая, и, наконец, обретает покой в лоне единоспасающей церкви.

Истинное содержание этого шедевра, написанного в духе псевдопараллелизма, в стиле старой «импозантной манеры все говорить дважды» (а то и трижды и четырежды), состоит из лирических жалоб иудея и новообращенного, а затем из жалоб католика, в которых автор выходит за пределы одностороннего лирического субъективизма и развивает чисто современную драму. В центре ее выступает энергичная личность автора в трагическом облике (во всяком случае, он являет собой достаточно печальное зрелище), и над присущей ему безотрадной путаницей восходит, наконец, средневековая заря католической церкви. Во весь свой богатырский рост поднимается из современного хаоса новый пророк Йоэль и предвещает гибель всем революционным, либеральным, гегелингским⁴ и протестантским устремлениям, которые должны уступить место новому веку скудомыслия. Предается проклятию все, что не склоняется перед посохом; лишь «прусское отечество» удостаи[# 43]ваётся pia desideria⁵; напротив, карлистские баски и «бельгийский соловей» погибают к радости своего владыки Лойолы⁶. Видимо, терроризм якобинской эпохи⁷ хорошо сохранился в памяти гна Якоби. Кровавая расправа производится над всеми врагами иезуитизма и монархического принципа, прежде всего над новыми философами, которые носят кинжал в ножнах из запутывающих понятий, а под своим пестрым рубищем — всем знакомый саван (по крайней мере, г-н Якоби с давних пор очень хорошо его знает), в котором пастыри и государи вместе вкушают смертный сон. Но новый пророк знает философов: «Я всегда понимал вас», — говорит он сам. Однако самому учителю⁸ он выносит оправдательный приговор, ибо некоторые идеи учителя попали, как снег, в разгоряченный мозг гна Якоби и там, конечно, превратились в воду. Перед следующим далее хором коршунов и сов и перед адским ликованием критика, естественно, замолкает.

В Йоэле Якоби проявилась та ужасающая крайность, к которой в конце концов неминуемо приходят все рыцари скудоумия. Туда же в конечном счете ведет всякая вражда к свободной мысли, всякая оппозиция против абсолютной власти духа, выступает ли она в виде дикого, необузданного санкюлотизма или в виде бессмысленного и подлого раболепия; носит ли она пробор пиетиста или тонзуру католического попа. Йоэль Якоби — живой трофей, эмблема победы, одержанной мыслящим духом. Каждый, кто только выступал в защиту девятнадцатого века, может с торжеством взирать на этого потерпевшего крушение поэта своего времени, ибо рано или поздно ему уподобятся все враги этого века.

Написано Ф. Энгельсом в январе — марте 1840 г.

Напечатано в журнале «Telegraph für Deutschland» № 55, апрель 1840 г.

Подпись: Фридрих Освальд

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

Примечания #